Из цикла "Переселенцы"
Был канун Рождества…
Сторож переселенческого барака, отставной солдат, с серою, как мышиная шерсть, бородою, по имени Семен Дмитриевич, или попросту Митрич, подошел к жене и весело проговорил, попыхивая трубочкой:
– Ну баба, какую я штуку надумал!
Аграфене было некогда; с засученными рукавами и расстегнутым воротом она хлопотала в кухне, готовясь к празднику.
– Слышь, баба, – повторил Митрич. – Говорю, какую я штуку надумал!
– Чем штуки-то выдумывать, взял бы метелку да вон паутину бы снял! – ответила жена, указывая на углы. – Вишь, пауков развели. Пошел бы да смел!
Митрич, не переставая улыбаться, поглядел на потолок, куда указывала Аграфена, и весело сказал:
– Паутина не уйдет; смету… А ты, слышь-ка, баба, что я надумал-то!
– Вот те и ну! Ты слушай.
Митрич пустил из трубки клуб дыма и, погладив бороду, присел на лавку.
– Я говорю, баба, вот что, – начал он бойко, но сейчас же запнулся. – Я говорю, праздник подходит… И для всех он праздник, все ему радуются… Правильно, баба?
– Ну вот я и говорю, все, мол, радуются, у всякого есть свое: у кого обновка к празднику, у кого пиры пойдут… У тебя, к примеру, комната будет чистая, у меня тоже свое удовольствие: винца куплю себе да колбаски!.. У всякого свое удовольствие будет, – правильно?
– Так что ж? – равнодушно сказала старуха.
– А то, – вздохнул снова Митрич, – что всем будет праздник как праздник, а вот, говорю, ребятишкам-то, выходит, и нет настоящего праздника… Поняла?.. Оно праздник-то есть, а удовольствия никакого… Гляжу я на них, да и думаю; эх, думаю, неправильно!.. Известно, сироты… ни матери, ни отца, ни родных… Думаю себе, баба: нескладно!.. Почему такое – всякому человеку радость, а сироте – ничего!
– Тебя, видно, не переслушаешь, – махнула рукой Аграфена и принялась мыть скамейки.
Но Митрич не умолкал.
– Надумал я, баба, вот что, – говорил он, улыбаясь, – надо, баба, ребятишек потешить!.. Потому видал я много народу, и наших и всяких людей видал… И видал, как они к празднику детей забавляют. Принесут, это, елку, уберут ее свечками да гостинцами, а ребятки-то ихние просто даже скачут от радости!.. Думаю себе, баба: лес у нас близко… срублю себе елочку да такую потеху ребятишкам устрою, что весь век будут Митрича поминать! Вот, баба, какой умысел, а?
Митрич весело подмигнул и чмокнул губами.
– Каков я-то?
Аграфена молчала. Ей хотелось поскорее прибрать и вычистить комнату. Она торопилась, и Митрич с своим разговором ей только мешал.
– Нет, каков, баба, умысел, а?
– А ну те с твоим умыслом! – крикнула она на мужа. – Пусти с лавки-то, чего засел! Пусти, некогда с тобой сказки рассказывать!
Митрич встал, потому что Аграфена, окунув в ведро мочалку, перенесла ее на скамью прямо к тому месту, где сидел муж, и начала тереть. На пол полились струи грязной воды, и Митрич смекнул, что пришел невпопад.
– Ладно, баба! – проговорил он загадочно. – Вот устрою потеху, так небось сама скажешь спасибо!.. Говорю, сделаю – и сделаю! Весь век поминать будут Митрича ребятишки!..
– Видно, делать-то тебе нечего.
– Нет, баба! Есть что делать: а сказано, устрою – и устрою! Даром что сироты, а Митрича всю жизнь не забудут!
И, сунув в карман потухшую трубку, Митрич вышел во двор.
По двору, там и сям, были разбросаны деревянные домики, занесенные снегом, забитые досками; за домиками раскидывалось широкое снежное поле, а дальше виднелись верхушки городской заставы… С ранней весны и до глубокой осени через город проходили переселенцы. Их было так много, и так они были бедны, что добрые люди выстроили им эти домики, которые сторожил Митрич. Домики бывали все переполнены, а переселенцы между тем все приходили и приходили. Деваться им было некуда, и вот они раскидывали в поле шалаши, куда и прятались с семьей и детьми в холод и непогоду. Иные жили здесь неделю, две, а иные больше месяца, дожидаясь очереди на пароходе. В половине лета здесь набиралось народа такое множество, что все поле было покрыто шалашами. Но к осени поле мало-помалу пустело, дома освобождались и тоже пустели, а к зиме не оставалось уже никого, кроме Митрича и Аграфены да еще нескольких детей, неизвестно чьих.
– Вот уж непорядок, так непорядок! – рассуждал Митрич, пожимая плечами. – Куда теперь с этим народом деваться? Кто они такие? Откуда явились?
Вздыхая, он подходил к ребенку, одиноко стоявшему у ворот.
– Ты чей такой?
Ребенок, худой и бледный, глядел на него робкими глазами и молчал.
– Как тебя звать?
– Откуда? Как деревню твою называют?
Ребенок не знал.
– Ну, отца как зовут?
– Тятька.
– Знаю, что тятька… А имя-то у него есть? Ну, к примеру, Петров или Сидоров, или, там, Голубев, Касаткин? Как звать-то его?
– Тятька.
Привычный к таким ответам, Митрич вздыхал и, махнув рукою, более не допытывался.
– Родителей-то, знать, потерял, дурачок? – говорил он, гладя ребенка по голове. – А ты кто такой? – обращался он к другому ребенку. – Где твой отец?
– Помер? Ну, вечная ему память! А мать куда девалась?
– Померла.
– Тоже померла?
Митрич разводил руками и, собирая таких сирот, отводил их к переселенческому чиновнику. Тот тоже допрашивал и тоже пожимал плечами.
У одних родители умерли, у других ушли неизвестно куда, и вот таких детей на эту зиму набралось у Митрича восемь человек, один другого меньше. Куда их девать? Кто они? Откуда пришли? Никто этого не знал.
«Божьи дети!» – называл их Митрич.
Им отвели один из домов, самый маленький. Там они жили, и там затеял Митрич устроить им ради праздника елку, какую он видывал у богатых людей.
«Сказано, сделаю – и сделаю! – думал он, идя по двору. – Пускай сиротки порадуются! Такую потеху сочиню, что весь век Митрича не забудут!»
Прежде всего он отправился к церковному старосте.
– Так и так, Никита Назарыч, я к вам с усерднейшей просьбой. Не откажите доброму делу.
– Что такое?
– Прикажите выдать горсточку огарков… самых махоньких… Потому как сироты… ни отца, ни матери… Я, стало быть, сторож переселенский… Восемь сироток осталось… Так вот, Никита Назарыч, одолжите горсточку.
– На что тебе огарки?
– Удовольствие хочется сделать… Елку зажечь, вроде как у путных людей.
Староста поглядел на Митрича и с укором покачал головой.
– Ты что, старик, из ума, что ли, выжил? – проговорил он, продолжая качать головой. – Ах, старина, старина! Свечи-то небось перед иконами горели, а тебе их на глупости дать?
– Ведь огарочки, Никита Назарыч…
– Ступай, ступай! – махнул рукою староста. – И как тебе в голову такая дурь пришла, удивляюсь!
Митрич как подошел с улыбкой, так с улыбкой же и отошел, но только ему было очень обидно. Было еще и неловко перед церковным сторожем, свидетелем неудачи, таким же, как и он, старым солдатом, который теперь глядел на него с усмешкой и, казалось, думал: «Что? Наткнулся, старый хрен!..» Желая доказать, что он не «на чай» просил и не для себя хлопотал, Митрич подошел к старику и сказал:
– Какой же тут грех, коли я огарок возьму? Сиротам прошу, не себе… Пусть бы порадовались… ни отца, стало быть, ни матери… Прямо сказать: Божьи дети!
В коротких словах Митрич объяснил старику, зачем ему нужны огарки, и опять спросил:
– Какой же тут грех?
– А Никиту Назарыча слышал? – спросил в свою очередь солдат и весело подмигнул глазом. – То-то и дело!
Митрич потупил голову и задумался. Но делать было нечего. Он приподнял шапку и, кивнув солдату, проговорил обидчиво:
– Ну, так будьте здоровы. До свиданьица!
– А каких тебе огарков-то?
– Да все одно… хошь самых махоньких. Одолжили бы горсточку. Доброе дело сделаете. Ни отца, ни матери… Прямо – ничьи ребятишки!
Через десять минут Митрич шел уже городом с полным карманом огарков, весело улыбаясь и торжествуя. Ему нужно было зайти еще к Павлу Сергеевичу, переселенческому чиновнику, поздравить с праздником, где он рассчитывал отдохнуть, а если угостят, то и выпить стаканчик водки. Но чиновник был занят; не повидав Митрича, он велел сказать ему «спасибо» и выслал полтинник.
«Ну, теперь ладно! – весело думал Митрич. – Теперь пускай говорит баба, что хочет, а уж потеху я сделаю ребятишкам! Теперь, баба, шабаш!»
Вернувшись домой, он ни слова не сказал жене, а только посмеивался молча да придумывал, когда и как все устроить.
«Восемь детей, – рассуждал Митрич, загибая на руках корявые пальцы, – стало быть, восемь конфет…»
Вынув полученную монету, Митрич поглядел на нее и что-то сообразил.
– Ладно, баба! – подумал он вслух. – Ты у меня посмотришь! – и, засмеявшись, пошел навестить детей.
Войдя в барак, Митрич огляделся и весело проговорил:
– Ну, публика, здравствуй. С праздником!
– Ах вы, публика-публика!.. – шептал он, утирая глаза и улыбаясь. – Ах вы, публика этакая!
На душе у него было и грустно и радостно. И дети глядели на него тоже не то с радостью, не то с грустью.
Был ясный морозный полдень.
С топором за поясом, в тулупе и шапке, надвинутой по самые брови, возвращался Митрич из леса, таща на плече елку. И елка, и рукавицы, и валенки были запушены снегом, и борода Митрича заиндевела, и усы замерзли, но сам он шел ровным солдатским шагом, махая по-солдатски свободной рукой. Ему было весело, хотя он и устал. Утром он ходил в город, чтобы купить для детей конфет, а для себя – водки и колбасы, до которой был страстный охотник, но покупал ее редко и ел только по праздникам.
Не сказываясь жене, Митрич принес елку прямо в сарай и топором заострил конец; потом приладил ее, чтобы стояла, и, когда все было готово, потащил ее к детям.
– Ну, публика, теперь смирно! – говорил он, устанавливая елку. – Вот маленько оттает, тогда помогайте!
Дети глядели и не понимали, что такое делает Митрич, а тот все прилаживал да приговаривал:
– Что? Тесно стало?.. Небось думаешь, публика, что Митрич с ума сошел, а? Зачем, мол, тесноту делает?.. Ну, ну, публика, не сердись! Тесно не будет!..
Когда елка согрелась, в комнате запахло свежестью и смолой. Детские лица, печальные и задумчивые, внезапно повеселели… Еще никто не понимал, что делает старик, но все уже предчувствовали удовольствие, и Митрич весело поглядывал на устремленные на него со всех сторон глаза.
Затем он принес огарки и начал привязывать их нитками.
– Ну-ка, ты, кавалер! – обратился он к мальчику, стоя на табуретке. – Давай-ка сюда свечку… Вот так! Ты мне подавай, а я буду привязывать.
– Ну и ты, – согласился Митрич. – Один держи свечки, другой нитки, третий давай одно, четвертый другое… А ты, Марфуша, гляди на нас, и вы все глядите… Вот мы, значит, все и будем при деле. Правильно?
Кроме свечей, на елку повесили восемь конфет, зацепив за нижние сучки. Однако, поглядывая на них, Митрич покачал головой и вслух подумал:
– А ведь… жидко, публика?
Он молча постоял перед елкой, вздохнул и опять сказал:
– Жидко, братцы!
Но, как ни увлекался Митрич своей затеей, однако повесить на елку, кроме восьми конфет, он ничего не мог.
– Гм! – рассуждал он, бродя по двору. – Что бы это придумать?..
Вдруг ему пришла такая мысль, что он даже остановился.
– А что? – сказал он себе. – Правильно будет или нет?..
Закурив трубочку, Митрич опять задался вопросом: правильно или нет?.. Выходило как будто «правильно»…
– Детишки они малые… ничего не смыслят, – рассуждал старик. – Ну, стало быть, будем мы их забавлять… А сами-то? Небось и сами захотим позабавиться?.. Да и бабу надо попотчевать!
Крещенский сочельник.
Уходят святки.
И напоследок святочная история
фотографии найдены в сообществе vintagephoto
если будут претензии - удалю
Николай Дмитриевич Телешов
ЕЛКА МИТРИЧА
Был канун Рождества...
Сторож переселенческого барака, отставной солдат, с серою, как мышиная
шерсть, бородою, по имени Семен Дмитриевич, или попросту Митрич, подошел к
жене и весело проговорил, попыхивая трубочкой:
- Ну, баба, какую я штуку надумал!
Аграфене было некогда; с засученными рукавами и расстегнутым воротом
она хлопотала в кухне, готовясь к празднику.
- Слышь, баба, - повторил Митрич. - Говорю, какую я штуку надумал!
- Чем штуки-то выдумывать, взял бы метелку да вон паутину бы снял! -
ответила жена, указывая на углы. - Вишь, пауков развели. Пошел бы да смёл!
Митрич, не переставая улыбаться, поглядел на потолок, куда указывала
Аграфена, и весело сказал:
- Паутина не уйдет; смету... А ты, слышь-ка, баба, что я надумал-то!
- Ну?
- Вот те и ну! Ты слушай.
Митркч пустил из трубки клуб дыма и, погладив бороду, присел на лавку.
- Я говорю, баба, вот что, - начал он бойко, но сейчас же запнулся. - Я
говорю, праздник подходит...
И для всех он праздник, все ему радуются... Правильно, баба?
- Ну?
- Ну вот я и говорю: все, мол, радуются, у всякого есть свое: у кого
обновка к празднику, у кого пиры пойдут... У тебя, к примеру, комната
будет чистая, у меня тоже свое удовольствие: винца куплю себе да
колбаски!..
У всякого свое удовольствие будет, - правильно?
- Так что ж? - равнодушно сказала старуха.
- А то, - вздохнул снова Митрич, - что всем будет праздник как
праздник, а вот, говорю, ребятишкам-то, выходит, и нет настоящего
праздника... Поняла?.. Оно праздник-то есть, а удовольствия никакого...
Гляжу я на них, да и думаю; эх, думаю, неправильно!.. Известно, сироты...
ни матери, ни отца, ни родных... Думаю себе, баба:
нескладно!.. Почему такое - всякому человеку радость, а сироте - ничего!
- Тебя, видно, не переслушаешь, - махнула рукой Аграфена и принялась
мыть скамейки.
Но Митрич не умолкал.
- Надумал я, баба, вот что, - говорил он, улыбаясь, - надо, баба,
ребятишек потешить!.. Потому видал я много народу, и наших и всяких людей
видал... И видал, как они к празднику детей забавляют. Принесут, это,
елку, уберут ее свечками да гостинцами, а ребятки-то ихние просто даже
скачут от радости!.. Думаю себе, баба: лес у нас близко... срублю себе
елочку да такую потеху ребятишкам устрою, что весь век будут Митрича
поминать!
Вот, баба, какой умысел, а?
Митрич весело подмигнул и чмокнул губами.
- Каков я-то?
Аграфена молчала. Ей хотелось поскорее прибрать и вычистить комнату.
Она торопилась, и Митрич с своим разговором ей только мешал.
- Нет, каков, баба, умысел, а?
- А ну те с твоим умыслом! - крикнула она на мужа. - Пусти с лавки-то,
чего засел! Пусти, некогда с тобой сказки рассказывать!
Митрич встал, потому что Аграфена, окунув в ведро мочалку, перенесла ее
на скамью прямо к тому месту, где сидел муж, и начала тереть. На пол
полились струи грязной воды, и Митрич смекнул, что пришел невпопад.
- Ладно, баба! - проговорил он загадочно. - Вот устрою потеху, так
небось сама скажешь спасибо!.. Говорю, сделаю - и сделаю! Весь век
поминать будут Митрича ребятишки!..
- Видно, делать-то тебе нечего.
- Нет, баба! Есть что делать: а сказано, устрою - и устрою! Даром что
сироты, а Митрича всю жизнь не забудут!
И, сунув в карман потухшую трубку, Митрич вышел во двор.
По двору, там и сям, были разбросаны деревянные домики, занесенные
снегом, забитые досками; за домиками раскидывалось широкое снежное поле, а
дальше виднелись верхушки городской заставы... С ранней весны и до
глубокой осени через город проходили переселенцы. Их бывало так много, и
так они были бедны, что добрые люди выстроили им эти домики, которые
сторожил Митрич.
Домики бывали все переполнены, а переселенцы между тем все приходили и
приходили. Деваться им было некуда, и вот они раскидывали в поле шалаши,
куда и прятались с семьей и детьми в холод и непогоду. Иные жили здесь
неделю, две, а иные больше месяца, дожидаясь очереди на пароходе. В
половине лета здесь набиралось народа такое множество, что все поле было
покрыто шалашами. Но к осени поле мало-помалу пустело, дома освобождались
и тоже пустели, а к зиме не оставалось уже никого, кроме Митрича и
Аграфены да еще нескольких детей, неизвестно чьих.
Вот уж непорядок, так непорядок! - рассуждал Митрич, пожимая плечами.
- Куда теперь с этим народом деваться? Кто они такие? Откуда явились?
Вздыхая, он подходил к ребенку, одиноко стоявшему у ворот.
- Ты чей такой?
Ребенок, худой и бледный, глядел на него робкими глазами и молчал.
- Как тебя звать? - Фомка.
- Откуда? Как деревню твою называют?
Ребенок не знал.
- Ну, отца как зовут?
- Тятька.
- Знаю, что тятька... А имя-то у него есть? Ну, к примеру, Петров или
Сидоров, или, там, Голубев, Касаткин?
Как звать-то его?
- Тятька.
Привычный к таким ответам, Митрич вздыхал и, махнув рукою, более не
допытывался.
- Родителей-то знать, потерял, дурачок? - говорил он, гладя ребенка по
голове. - А ты кто такой? - обращался он к другому ребенку. - Где твой
отец?
- Помер.
- Помер? Ну, вечная ему память! А мать куда девалась?
- Померла.
- Тоже померла?
Митрич разводил руками и, собирая таких сирот, отводил их к
переселенческому чиновнику. Тот тоже допрашивал и тоже пожимал плечами.
У одних родители умерли, у других ушли неизвестно куда, и вот таких
детей на эту зиму набралось у Митрича восемь человек, один другого меньше.
Куда их девать?
Кто они? Откуда пришли? Никто этого не знал.
"Божьи дети!" - называл их Митрич.
Им отвели один из домов, самый маленький. Там они жили, и там затеял
Митрич устроить им ради праздника елку, какую он видывал у богатых людей.
"Сказано, сделаю - и сделаю! - думал он, идя по двору. - Пускай сиротки
порадуются! Такую потеху сочиню, что весь век Митрича не забудут!"
Прежде всего он отправился к церковному старосте.
- Так и так, Никита Назарыч, я к вам с усерднейшей просьбой. Не
откажите доброму делу.
- Что такое?
- Прикажите выдать горсточку огарков... самых ма
хоньких... Потому как сироты... ни отца, ни матери... Я, стало быть,
сторож переселенский... Восемь сироток осталось... Так вот, Никита
Назарыч, одолжите горсточку.
- На что тебе огарки?
- Удовольствие хочется сделать... Елку зажечь, вроде как у путных людей.
Староста поглядел на Митрича и с укором покачал головой.
- Ты что, старик, из ума, что ли, выжил? - проговорил он, продолжая
качать головой. - Ах, старина, старина! Свечи-то небось перед иконами
горели, а тебе их на глупости дать?
- Ведь огарочки, Никита Назарыч...
- Ступай, ступай! - махнул рукою староста. - И как тебе в голову такая
дурь пришла, удивляюсь!
Митрич как подошел с улыбкой, так с улыбкой же и отошел, но только ему
было очень обидно. Было еще и неловко перед церковным сторожем, свидетелем
неудачи, таким же, как и он, старым солдатом, который теперь глядел на
него с усмешкой и, казалось, думал: "Что?
Наткнулся, старый хрен!.." Желая доказать, что он не "на чай" просил и
не для себя хлопотал, Митрич подошел к старику и сказал:
- Какой же тут грех, коли я огарок возьму? Сиротам прошу, не себе...
Пусть бы порадовались... ни отца, стало быть, ни матери... Прямо сказать:
божьи дети!
В коротких словах Митрич объяснил старику, зачем ему нужны огарки, и
опять спросил:
- Какой же тут грех?
- А Никиту Назарыча слышал? - спросил в свою очередь солдат и весело
подмигнул глазом. - То-то и дело!
Митрич потупил голову и задумался. Но делать было нечего. Он приподнял
шапку и, кивнув солдату, проговорил обидчиво:
- Ну, так будьте здоровы. До свиданьица!
- А каких тебе огарков-то?
- Да все одно... хошь самых махоньких. Одолжили бы горсточку. Доброе
дело сделаете. Ни отца, ни матери... Прямо - ничьи ребятишки!
Через десять минут Митрич шел уже городом с полным карманом огарков,
весело улыбаясь и торжествуя.
Ему нужно было зайти еще к Павлу Сергеевичу, переселенческому
чиновнику, поздравить с праздником, где он рассчитывал отдохнуть, а если
угостят, то и выпить стаканчик водки. Но чиновник был занят; не повидав
Митрича, он велел сказать ему "спасибо" и выслал полтинник.
"Ну, теперь ладно! - весело думал Митрич. - Теперь пускай говорит баба,
что хочет, а уж потеху я сделаю ребятишкам! Теперь, баба, шабаш!"
Вернувшись домой, он ни слова не сказал жене, а только посмеивался
молча да придумывал, когда и как все устроить.
"Восемь детей, - рассуждал Митрич, загибая на руках корявые пальцы, -
стало быть, восемь конфет..."
Вынув полученную монету, Митрич поглядел на нее и что-то сообразил.
- Ладно, баба! - подумал он вслух. - Ты у меня посмотришь! - и,
засмеявшись, пошел навестить детей.
Войдя в барак, Митрич огляделся и весело проговорил:
- Ну, публика, здравствуй. С праздником!
В ответ раздались дружные детские голоса, и Митрич, сам не зная чему
радуясь, растрогался.
- Ах вы, публика-публика!.. - шептал он, утирая глаза и улыбаясь. - Ах
вы, публика этакая!
На душе у него было и грустно и радостно. И дети глядели на него тоже
не то с радостью, не то с грустью.
Был ясный морозный полдень.
С топором за поясом, в тулупе и шапке, надвинутой по самые брови,
возвращался Митрич из леса, таща на плече елку. И елка, и рукавицы, и
валенки были запушены снегом, и борода Митрича заиндевела, и усы замерзли,
но сам он шел ровным, солдатским шагом, махая по-солдатски свободной
рукой. Ему было весело, хотя он и устал.
Утром он ходил в город, чтобы купить для детей конфет, а для себя -
водки и колбасы, до которой был страстный охотник, но покупал ее редко и
ел только по праздникам.
Не сказываясь жене, Митрич принес елку прямо в сарай и топором заострил
конец; потом приладил ее, чтобы стояла, и, когда все было готово, потащил
ее к детям.
- Ну, публика, теперь смирно! - говорил он, устанавливая елку. - Вот
маленько оттает, тогда помогайте!
Дети глядели и не понимали, что такое делает Митрич, а тот все
прилаживал да приговаривал:
- Что? Тесно стало?.. Небось думаешь, публика, что Митрич с ума сошел,
а? Зачем, мол, тесноту делает?.. Ну, ну, публика, не сердись! Тесно не
будет!..
Когда елка согрелась, в комнате запахло свежестью и смолой. Детские
лица, печальные и задумчивые, внезапно повеселели... Еще никто не понимал,
что делает старик, но все уже предчувствовали удовольствие, и Митрич
весело поглядывал на устремленные на него со всех сторон глаза.
Затем он принес огарки и начал привязывать их нитками.
- Ну-ка, ты, кавалер! - обратился он к мальчику, стоя на табуретке. -
Давай-ка сюда свечку... Вот так! Ты мне подавай, а я буду привязывать.
- И я! И я! - послышались голоса.
- Ну и ты, - согласился Митрич. - Один держи свечки, другой нитки,
третий давай одно, четвертый другое...
А ты, Марфуша, гляди на нас, и вы все глядите... Вот мы, значит, все и
будем при деле. Правильно?
Кроме свечей, на елку повесили восемь конфет, зацепив за нижние сучки.
Однако, поглядывая на них, Митрич покачал головой и вслух подумал:
- А ведь... жидко, публика?
Он молча постоял перед елкой, вздохнул и опять сказал:
- Жидко, братцы!
Но, как ни увлекался Митрич своей затеей, однако повесить на елку,
кроме восьми конфет, он ничего не мог.
- Гм! - рассуждал он, бродя по двору. - Что бы это придумать?..
Вдруг ему пришла такая мысль, что он даже остановился.
- А что? - сказал он себе. - Правильно будет или нет?..
Закурив трубочку, Митрич опять задался вопросом:
правильно или нет?.. Выходило как будто "правильно"...
- Детишки они малые... ничего не смыслят, - рассуждал старик. - Ну,
стало быть, будем мы их забавлять...
А сами-то? Небось и сами захотим позабавиться?.. Да и бабу надо
попотчевать!
И не долго думая Митрич решился. Хотя он очень любил колбасу и дорожил
всяким кусочком, но желание угостить на славу пересилило все его
соображения.
- Ладно!.. Отрежу всякому по кружочку и повешу на ниточке. И хлебца по
ломтику отрежу, и тоже на елку.
А для себя повешу бутылочку!.. И себе налью, и бабу угощу, и сироткам
будет лакомство! Ай да Митрич! - весело воскликнул старик, хлопнув себя
обеими руками по бедрам. - Ай да затейник!
Как только стемнело, елку зажгли. Запахло топленым воском, смолою и
зеленью. Всегда угрюмые и задумчивые, дети радостно закричали, глядя на
огоньки. Глаза их оживились, личики зарумянились, и, когда Митрич велел им
плясать вокруг елки, они, схватившись за руки, заскакали и зашумели. Смех,
крики и говор оживили в первый раз эту мрачную комнату, где из года в год
слышались только жалобы да слезы. Даже Аграфена в удивлении всплескивала
руками, а Митрич, ликуя от всего сердца, прихлопывал в ладоши да
покрикивал:
- Правильно, публика!.. Правильно!
Затем он взял гармонику и, наигрывая на все лады, подпевал:
Живы были мужики,
Росли грибы-рыжики, -
Хорошо, хорошо,
Хорошо-ста, хорошо!
Ну, баба, теперь закусим! - сказал Митрич, кладя гармонику. -
Публика, смирно!..
Любуясь елкой, он улыбался и, подперев руками бока, глядел то на
кусочки хлеба, висевшие на нитках, то на детей, то на кружки колбасы, и
наконец, скомандовал:
- Публика! Подходи в очередь!
Снимая с елки по куску хлеба и колбасы, Митрич оделил всех детей, затем
снял бутылку и вместе с Аграфеной выпил по рюмочке.
- Каков, баба, я-то? - спрашивал он, указывая на детей. - Погляди, ведь
жуют сиротки-то! Жуют! Погляди, баба! Радуйся!
Затем опять взял гармонику и, позабыв свою старость, вместе с детьми
пустился плясать, наигрывая и подпевая:
Хорошо, хорошо,
Хорошо-ста, хорошо!
Дети прыгали, весело визжали и кружились, и Митрич не отставал от них.
Душа его переполнилась такою радостью, что он не помнил, бывал ли еще
когда-нибудь в его жизни этакий праздник.
- Публика! - воскликнул он, наконец. - Свечи догорают... Берите сами
себе по конфетке, да и спать пора!
Дети радостно закричали и бросились к елке, а Митрич, умилившись чуть
не до слез, шепнул Аграфене:
- Хорошо, баба!.. Прямо можно сказать правильно!..
Это был единственный светлый праздник в жизни переселенческих "божьих
детей".
Елку Митрича никто из них не забудет!
Елка Митрича Рассказ для детей Николая Телешова
I
Был канун рождества...
Сторож переселенческого барака, отставной солдат, с серою, как мышиная шерсть, бородою, по имени Семен Дмитриевич, или попросту Митрич, подошел к жене и весело проговорил, попыхивая трубочкой:
-- Ну, баба, какую я штуку надумал!
Аграфене было некогда; с засученными рукавами и расстегнутым воротом она хлопотала в кухне, готовясь к празднику.
-- Слышь, баба,-- повторил Митрич.-- Говорю, какую я штуку надумал!
-- Чем штуки-то выдумывать, взял бы метелку да вон паутину бы снял! -- ответила жена, указывая на углы.-- Вишь, пауков развели. Пошел бы да смел!
Митрич, не переставая улыбаться, поглядел на потолок, куда указывала Аграфена, и весело сказал:
-- Паутина не уйдет; смету... А ты, слышь-ка, баба, что я надумал-то!
-- Ну?
-- Вот те и ну! Ты слушай.
Митрич пустил из трубки клуб дыма и, погладив бороду, присел на лавку.
-- Я говорю, баба, вот что,-- начал он бойко, но сейчас же запнулся.-- Я говорю, праздник подходит... И для всех он праздник, все ему радуются... Правильно, баба?
-- Ну?
-- Ну вот я и говорю: все, мол, радуются, у всякого есть свое: у кого обновка к празднику, у кого пиры пойдут... У тебя, к примеру, комната будет чистая, у меня тоже свое удовольствие: винца куплю себе да колбаски!.. У всякого свое удовольствие будет,-- правильно?
-- Так что ж?-- равнодушно сказала старуха.
-- А то,-- вздохнул снова Митрич,-- что всем будет праздник как праздник, а вот, говорю, ребятишкам-то, выходит, и нет настоящего праздника... Поняла?.. Оно праздник-то есть, а удовольствия никакого... Гляжу я на них, да и думаю; эх, думаю, неправильно!.. Известно, сироты... ни матери, ни отца, ни родных... Думаю себе, баба: нескладно!.. Почему такое -- всякому человеку радость, а сироте -- ничего!
-- Тебя, видно, не переслушаешь,-- махнула рукой Аграфена и принялась мыть скамейки.
Но Митрич не умолкал.
-- Надумал я, баба, вот что,-- говорил он, улыбаясь,-- надо, баба, ребятишек потешить!.. Потому видал я много народу, и наших и всяких людей видал... И видал, как они к празднику детей забавляют. Принесут, это, елку, уберут ее свечками да гостинцами, а ребятки-то ихние просто даже скачут от радости!.. Думаю себе, баба: лес у нас близко... срублю себе елочку да такую потеху ребятишкам устрою, что весь век будут Митрича поминать! Вот, баба, какой умысел, а?
Митрич весело подмигнул и чмокнул губами.
-- Каков я-то?
Аграфена молчала. Ей хотелось поскорее прибрать и вычистить комнату. Она торопилась, и Митрич с своим разговором ей только мешал.
-- Нет, каков, баба, умысел, а?
-- А ну те с твоим умыслом! -- крикнула она на мужа.-- Пусти с лавки-то, чего засел! Пусти, некогда с тобой сказки рассказывать!
Митрич встал, потому что Аграфена, окунув в ведро мочалку, перенесла ее на скамью прямо к тому месту, где сидел муж, и начала тереть. На пол полились струи грязной воды, и Митрич смекнул, что пришел невпопад.
-- Ладно, баба! -- проговорил он загадочно.-- Вот устрою потеху, так небось сама скажешь спасибо!.. Говорю, сделаю -- и сделаю! Весь век поминать будут Митрича ребятишки!..
-- Видно, делать-то тебе нечего.
-- Нет, баба! Есть что делать: а сказано, устрою -- и устрою! Даром что сироты, а Митрича всю жизнь не забудут!
И, сунув в карман потухшую трубку, Митрич вышел во двор.
II
По двору, там и сям, были разбросаны деревянные домики, занесенные снегом, забитые досками; за домиками раскидывалось широкое снежное поле, а дальше виднелись верхушки городской заставы... С ранней весны и до глубокой осени через город проходили переселенцы. Их бывало так много, и так они были бедны, что добрые люди выстроили им эти домики, которые сторожил Митрич. Домики бывали все переполнены, а переселенцы между тем все приходили и приходили. Деваться им было некуда, и вот они раскидывали в поле шалаши, куда и прятались с семьей и детьми в холод и непогоду. Иные жили здесь неделю, две, а иные больше месяца, дожидаясь очереди на пароходе. В половине лета здесь набиралось народа такое множество, что все поле было покрыто шалашами. Но к осени поле мало-помалу пустело, дома освобождались и тоже пустели, а к зиме не оставалось уже никого, кроме Митрича и Аграфены да еще нескольких детей, неизвестно чьих.
-- Вот уж непорядок, так непорядок! -- рассуждал Митрич, пожимая плечами.-- Куда теперь с этим народом деваться? Кто они такие? Откуда явились?
Вздыхая, он подходил к ребенку, одиноко стоявшему у ворот.
-- Ты чей такой?
Ребенок, худой и бледный, глядел на него робкими глазами и молчал.
-- Как тебя звать?
-- Фомка.
-- Откуда? Как деревню твою называют?
Ребенок не знал,
-- Ну, отца как зовут?
-- Тятька.
-- Знаю, что тятька... А имя-то у него есть? Ну, к примеру, Петров или Сидоров, или, там, Голубев, Касаткин? Как звать-то его?
-- Тятька.
Привычный к таким ответам, Митрич вздыхал и, махнув рукою, более не допытывался.
-- Родителей-то, знать, потерял, дурачок? -- говорил он, гладя ребенка по голове.-- А ты кто такой? -- обращался он к другому ребенку.-- Где твой отец?
-- Помер.
-- Помер? Ну, вечная ему память! А мать куда девалась?
-- Померла.
-- Тоже померла?
Митрич разводил руками и, собирая таких сирот, отводил их к переселенческому чиновнику. Тот тоже допрашивал и тоже пожимал плечами.
У одних родители умерли, у других ушли неизвестно куда, и вот таких детей на эту зиму набралось у Митрича восемь человек, один другого меньше. Куда их девать? Кто они? Откуда пришли? Никто этого не знал.
"Божьи дети!" -- называл их Митрич.
Им отвели один из домов, самый маленький. Там они жили, и там затеял Митрич устроить им ради праздника елку, какую он видывал у богатых людей.
"Сказано, сделаю -- и сделаю! -- думал он, идя по двору.-- Пускай сиротки порадуются! Такую потеху сочиню, что весь век Митрича не забудут!"
III
Прежде всего он отправился к церковному старосте.
-- Так и так, Никита Назарыч, я к вам с усерднейшей просьбой. Не откажите доброму делу.
-- Что такое?
-- Прикажите выдать горсточку огарков... самых махоньких... Потому как сироты... ни отца, ни матери... Я, стало быть, сторож переселенский... Восемь сироток осталось... Так вот, Никита Назарыч, одолжите горсточку.
-- На что тебе огарки?
-- Удовольствие хочется сделать... Елку зажечь, вроде как у путных людей.
Староста поглядел на Митрича и с укором покачал головой.
-- Ты что, старик, из ума, что ли, выжил? -- проговорил он, продолжая качать головой.-- Ах, старина, старина! Свечи-то небось перед иконами горели, а тебе их на глупости дать?
-- Ведь огарочки, Никита Назарыч...
-- Ступай, ступай! -- махнул рукою староста.-- И как тебе в голову такая дурь пришла, удивляюсь!
Митрич как подошел с улыбкой, так с улыбкой же и отошел, но только ему было очень обидно. Было еще и неловко перед церковным сторожем, свидетелем неудачи, таким же, как и он, старым солдатом, который теперь глядел на него с усмешкой и, казалось, думал: "Что? Наткнулся, старый хрен!.." Желая доказать, что он не "на чай" просил и не для себя хлопотал, Митрич подошел к старику и сказал:
-- Какой же тут грех, коли я огарок возьму? Сиротам прошу, не себе... Пусть бы порадовались... ни отца, стало быть, ни матери... Прямо сказать: божьи дети!
В коротких словах Митрич объяснил старику, зачем ему нужны огарки, и опять спросил:
-- Какой же тут грех?
-- А Никиту Назарыча слышал? -- спросил в свою очередь солдат и весело подмигнул глазом.-- То-то и дело!
Митрич потупил голову и задумался. Но делать было нечего. Он приподнял шапку и, кивнув солдату, проговорил обидчиво:
-- Ну, так будьте здоровы. До свиданьица!
-- А каких тебе огарков-то?
-- Да все одно... хошь самых махоньких. Одолжили бы горсточку. Доброе дело сделаете. Ни отца, ни матери... Прямо -- ничьи ребятишки!
Через десять минут Митрич шел уже городом с полным карманом огарков, весело улыбаясь и торжествуя. Ему нужно было зайти еще к Павлу Сергеевичу, переселенческому чиновнику, поздравить с праздником, где он рассчитывал отдохнуть, а если угостят, то и выпить стаканчик водки. Но чиновник был занят; не повидав Митрича, он велел сказать ему "спасибо" и выслал полтинник.
"Ну, теперь ладно!-- весело думал Митрич.-- Теперь пускай говорит баба, что хочет, а уж потеху я сделаю ребятишкам! Теперь, баба, шабаш!"
Вернувшись домой, он ни слова не сказал жене, а только посмеивался молча да придумывал, когда и как все устроить.
"Восемь детей,-- рассуждал Митрич, загибая на руках корявые пальцы,-- стало быть, восемь конфет..."
Вынув полученную монету, Митрич поглядел на нее и что-то сообразил.
-- Ладно, баба! -- подумал он вслух.-- Ты у меня посмотришь! -- и, засмеявшись, пошел навестить детей.
Войдя в барак, Митрич огляделся и весело проговорил:
-- Ну, публика, здравствуй. С праздником!
В ответ раздались дружные детские голоса, и Митрич, сам не зная чему радуясь, растрогался.
-- Ах вы, публика-публика!..-- шептал он, утирая глаза и улыбаясь.-- Ах вы, публика этакая!
На душе у него было и грустно и радостно. И дети глядели на него тоже не то с радостью, не то с грустью.
IV
Был ясный морозный полдень.
С топором за поясом, в тулупе и шапке, надвинутой по самые брови, возвращался Митрич из леса, таща на плече елку. И елка, и рукавицы, и валенки были запушены снегом, и борода Митрича заиндевела, и усы замерзли, но сам он шел ровным, солдатским шагом, махая по-солдатски свободной рукой. Ему было весело, хотя он и устал. Утром он ходил в город, чтобы купить для детей конфет, а для себя -- водки и колбасы, до которой был страстный охотник, но покупал ее редко и ел только по праздникам.
Не сказываясь жене, Митрич принес елку прямо в сарай и топором заострил конец; потом приладил ее, чтобы стояла, и, когда все было готово, потащил ее к детям.
--Ну, публика, теперь смирно! -- говорил он, устанавливая елку.-- Вот маленько оттает, тогда помогайте!
Дети глядели и не понимали, что такое делает Митрич, а тот все прилаживал да приговаривал:
-- Что? Тесно стало?.. Небось думаешь, публика, что Митрич с ума сошел, а? Зачем, мол, тесноту делает?.. Ну, ну, публика, не сердись! Тесно не будет!..
Когда елка согрелась, в комнате запахло свежестью и смолой. Детские лица, печальные и задумчивые, внезапно повеселели... Еще никто не понимал, что делает старик, но все уже предчувствовали удовольствие, и Митрич весело поглядывал на устремленные на него со всех сторон глаза.
Затем он принес огарки и начал привязывать их нитками.
-- Ну-ка, ты, кавалер! -- обратился он к мальчику, стоя на табуретке.-- Давай-ка сюда свечку... Вот так! Ты мне подавай, а я буду привязывать.
-- И я! И я! -- послышались голоса.
-- Ну и ты,-- согласился Митрич.-- Один держи свечки, другой нитки, третий давай одно, четвертый другое... А ты, Марфуша, гляди на нас, и вы все глядите... Вот мы, значит, все и будем при деле. Правильно?
Кроме свечей, на елку повесили восемь конфет, зацепив за нижние сучки. Однако, поглядывая на них, Митрич покачал головой и вслух подумал:
-- А ведь... жидко, публика?
Он молча постоял перед елкой, вздохнул и опять сказал:
-- Жидко, братцы!
Но, как ни увлекался Митрич своей затеей, однако повесить на елку, кроме восьми конфет, он ничего не мог.
-- Гм! -- рассуждал он, бродя по двору.-- Что бы это придумать?..
Вдруг ему пришла такая мысль, что он даже остановился.
-- А что? -- сказал он себе.-- Правильно будет или нет?..
Закурив трубочку, Митрич опять задался вопросом: правильно или нет?.. Выходило как будто "правильно"...
-- Детишки они малые... ничего не смыслят,-- рассуждал старик.-- Ну, стало быть, будем мы их забавлять... А сами-то? Небось и сами захотим позабавиться?.. Да и бабу надо попотчевать!
И не долго думая Митрич решился. Хотя он очень любил колбасу и дорожил всяким кусочком, но желание угостить на славу пересилило все его соображения.
-- Ладно!.. Отрежу всякому по кружочку и повешу на ниточке. И хлебца по ломтику отрежу, и тоже на елку. А для себя повешу бутылочку!.. И себе налью, и бабу угощу, и сироткам будет лакомство! Ай да Митрич! -- весело воскликнул старик, хлопнув себя обеими руками по бедрам.-- Ай да затейник!
V
Как только стемнело, елку зажгли. Запахло топленым воском, смолою и зеленью. Всегда угрюмые и задумчивые, дети радостно закричали, глядя на огоньки. Глаза их оживились, личики зарумянились, и, когда Митрич велел им плясать вокруг елки, они, схватившись за руки, заскакали и зашумели. Смех, крики и говор оживили в первый раз эту мрачную комнату, где из года в год слышались только жалобы да слезы. Даже Аграфена в удивлении всплескивала руками, а Митрич, ликуя от всего сердца, прихлопывал в ладоши да покрикивал:
-- Правильно, публика!.. Правильно!
Затем он взял гармонику и, наигрывая на все лады, подпевал:
Живы были мужики,
Росли грибы-рыжики,--
Хорошо, хорошо,
Хорошо-ста, хорошо!
Ну, баба, теперь закусим! -- сказал Митрич, кладя гармонику.-- Публика, смирно!..
Любуясь елкой, он улыбался и, подперев руками бока, глядел то на кусочки хлеба, висевшие на нитках, то на детей, то на кружки колбасы и, наконец, скомандовал:
-- Публика! Подходи в очередь!
Снимая с елки по куску хлеба и колбасы, Митрич оделил всех детей, затем снял бутылку и вместе с Аграфеной выпил по рюмочке.
-- Каков, баба, я-то? -- спрашивал он, указывая на детей.-- Погляди, ведь жуют сиротки-то! Жуют! Погляди, баба! Радуйся!
Затем опять взял гармонику и, позабыв свою старость, вместе с детьми пустился плясать, наигрывая и подпевая:
Хорошо, хорошо, Хорошо-ста, хорошо!
Дети прыгали, весело визжали и кружились, и Митрич не отставал от них. Душа его переполнилась такою радостью, что он не помнил, бывал ли еще когда-нибудь в его жизни этакий праздник.
-- Публика! -- воскликнул он, наконец.-- Свечи догорают... Берите сами себе по конфетке, да и спать пора!
Дети радостно закричали и бросились к елке, а Митрич, умилившись чуть не до слез, шепнул Аграфене:
-- Хорошо, баба!.. Прямо можно сказать: правильно!..
Это был единственный светлый праздник в жизни переселенческих "божьих детей".
Елку Митрича никто из них не забудет!
Почему люди проявляют жалость к окружающим? Могут ли проявлять заботу к совершенно незнакомым людям, при этом не требуя ничего взамен? Почему людям доставляет удовольствие помогать другим? Именно эти вопросы затрагивает Николай Дмитриевич Телешов.
Итак, основная проблема, поднятая в тексте, - это сострадание к людям и помощь окружающим.
Митрич проявляет жалость к детям-сиротам и решает сделать для них настоящий праздник. Ведь дети никогда не видели и не ощущали праздника: «Гляжу я на них- и сердце кровью обливается: эх, думаю, неправильно!». Митрич, несмотря на все трудности при создании праздничной обстановки для детей, всё же осуществляет свою задумку: «Всегда угрюмые и задумчивые, дети радостно закричали… глаза их оживились, личики зарумянились».
Наши эксперты могут проверить Ваше сочинение по критериям ЕГЭ
Эксперты сайта Критика24.ру
Учителя ведущих школ и действующие эксперты Министерства просвещения Российской Федерации.
Действительно, помогая другим людям, ты получаешь некое удовольствие. Думаю, многие согласятся с тем, что отдавать намного приятнее, чем получать. Докажу свою точку зрения примерами из художественной литературы.
Обращаясь к проблеме сострадания, не могу не обратиться к произведению Александра Ивановича Солженицына «Матрёнин двор», в котором рассказывается про крестьянку Матрёну, её человечность, доброту, сострадание и любовь к ближнему. Она бесплатно помогала чужим детям, но не ждала взаимной помощи, не гналась за богатством. Наиболее ярко её добродушие и сострадание проявляется в ситуации с горницей. Матрёна позволила разобрать свой дом, ради воспитанницы Киры, которой негде было жить. Не это ли пример сострадания?
Приведу ещё один аргумент - это произведение Вячеслава Леонидовича Кондратьева «Сашка», в котором рядовой пехотинец Александр берёт в плен врага. У Сашки нет ненависти к немцу, а лишь жалость. Он получил приказ расстрелять военнопленного, но исполнить приказ не может и старается переубедить командира. Сострадание может проявиться не только к близким, но даже к врагу, а значит, к любому человеку.
Таким образом, я доказал, что сострадание должно проявляться не в словах, а в поступках. Именно поступки показатель человечности души.
Обновлено: 2018-03-29
Внимание!
Спасибо за внимание.
Если Вы заметили ошибку или опечатку, выделите текст и нажмите Ctrl+Enter
.
Тем самым окажете неоценимую пользу проекту и другим читателям.
Елка Митрича
Был канун Рождества. Блаженный Иероним молился в Вифлееме, в храме у места, где родился Господь, и как бы вел с ним разговор в своей душе. Он говорил так: «Господи! Как твердо и неудобно Тебе было лежать на земле, здесь, в этих яслях, ради моего спасения. Что я Тебе могу воздать за это? Я бы отдал все, что имею!» И Богомладенец как бы отвечал: «И небо Мое, и земля Моя, Я ни в чем не нуждаюсь, а то, что есть у тебя, отдай лучше бедным людям. И Я это приму, как будто это сделано для Меня».
«Твое – это не то, что ты имеешь, – учат святые отцы, – а то, что отдашь другим». Не деньги, хоромы, автомобили, а добрые дела являются тем нетленным богатством, которое пойдет за нами в жизнь вечную, и которое будет свидетельствовать о наших земных делах в Судный день.
Герой сегодняшнего рассказа – простой бедный старик – сердцем понимал эту истину. Рассказ о нем взят из путевых очерков «Переселенцы» русского писателя Н.Д. Телешова (1867- 1957).
Был канун Рождества. Сторож переселенческого барака, отставной солдат, с серою, как мышиная шерсть, бородою, по имени Семен Дмитриевич, или попросту Митрич , подошел к жене и весело проговорил, попыхивая трубочкой:
– Надумал я, баба, вот что, надо, баба, ребятишек потешить!.. Потому видал я много народу, и наших, и всяких людей видал... И видал, как они к празднику детей забавляют. Принесут, это, елку, уберут ее свечками да гостинцами, а ребятки-то ихние просто даже скачут от радости!.. Думаю себе, баба, лес у нас близко... срублю себе елочку да такую потеху ребятишкам устрою, что весь век будут Митрича поминать! Вот, баба, какой умысел, а?
По двору и там и сям были разбросаны деревянные домики, занесенные снегом, забитые досками; за домиками раскидывалось широкое снежное поле, а дальше виднелись верхушки городской заставы... С ранней весны и до глубокой осени через город проходили переселенцы. Их бывало так много и так они были бедны, что добрые люди выстроили им эти домики, которые сторожил Митрич . В половине лета здесь набиралось народа такое множество, что все поле было покрыто шалашами. Но к осени поле мало-помалу пустело, дома освобождались и тоже пустели, а к зиме не оставалось уже никого, кроме Митрича и Аграфены да еще нескольких детей, неизвестно чьих. У одних родители умерли, у других ушли неизвестно куда, и вот таких детей на эту зиму набралось у Митрича восемь человек, один другого меньше. Куда их девать? Кто они? Откуда пришли? Никто этого не знал. «Божьи дети» называл их Митрич . Им отвели один из домов, самый маленький. Там они жили, и там затеял Митрич устроить им ради праздника елку, какую он видывал у богатых людей. «Сказано, сделаю – и сделаю! – думал он, идя по двору. – Пускай сиротки порадуются! Такую потеху сочиню, что весь век Митрича не забудут!»
Прежде всего, он отправился к церковному старосте.
– Так и так, Никита Назарыч , я к вам с усерднейшей просьбой. Не откажите доброму делу.
– Что такое?
– Прикажите выдать горсточку огарков... самых махоньких... Потому как сироты... ни отца, ни матери... Я стало быть, сторож переселенский ... Восемь сироток осталось... Так вот, Никита Назарыч , одолжите горсточку.
Через десять минут Митрич шел уже городом с полным карманом огарков, весело улыбаясь и торжествуя. Ему нужно было зайти еще к Павлу Сергеевичу, переселенческому чиновнику, поздравить с праздником, где он рассчитывал отдохнуть, а если угостят, то и выпить стаканчик водки. Но чиновник был занят; не повидав Митрича , он велел сказать ему «спасибо» и выслал полтинник.
«Ну, теперь ладно! – весело думал Митрич . – Теперь пускай говорит баба, что хочет. А уж потеху я сделаю ребятишкам! Теперь, баба, шабаш!» Вернувшись домой, он ни слова не сказал жене, а только посмеивался, молча, да придумывал, когда и как все устроить.
Был ясный морозный полдень. С топором за поясом, в тулупе и шапке, надвинутой по самые брови, возвращался Митрич из леса, таща на плече елку. И елка, и рукавицы, и валенки были запушены снегом, и борода Митрича заиндевала, и усы замерзли, но сам он шел ровным, солдатским шагом, махая по-солдатски свободной рукой. Ему было весело, хотя он и устал. Утром он ходил в город, чтобы купить для детей конфет, а для себя – водки и колбасы, до которой был страстный охотник, но покупал ее редко и ел только по праздникам.
Не сказываясь жене, Митрич принес елку прямо в сарай и топором заострил конец; потом приладил ее, чтобы стояла, и потащил ее к детям.
Когда елка согрелась, в комнате запахло свежестью и смолой. Детские лица, печальные и задумчивые, внезапно повеселели... Еще никто не понимал, что делает старик, но все уже предчувствовали удовольствие, и Митрич весело поглядывал на устремленные на него со всех сторон глаза. Затем он принес огарки и начал привязывать их нитками.
– Ну-ка, ты, кавалер! –
обратился он к мальчику, стоя на табуретке. – Давай-ка сюда свечку... Вот так!
Ты мне подавай, а я буду привязывать.
– Ну и ты, – согласился Митрич . – Один держи свечки, другой нитки, третий давай одно, четвертый другое... А ты, Марфуша , гляди на нас, и вы все глядите... Вот мы, значит, все будем при деле. Правильно?
Кроме свечей на елку повесили восемь конфет, зацепив за нижние сучки. Однако, поглядывая на них, Митрич покачал головой и вслух подумал:
– А ведь... жидко, публика?
Он молча постоял перед ёлкой, вздохнул и опять сказал:
– Жидко, братцы!
Но, как ни увлекался Митрич своей затеей, однако повесить на елку, кроме восьми конфет, он ничего не мог.
– Гм! – рассуждал он, бродя по двору. – Чтобы это придумать?..
Вдруг ему пришла такая мысль, что он даже остановился.
– А что? – сказал он себе. – Правильно будет или нет?..
Закурив трубочку, Митрич опять задался вопросом: правильно или нет? Выходило как будто «правильно»...
– Детишки они малые... ничего не смыслят, – рассуждал старик. – Ну, стало быть, будем мы их забавлять... А сами-то? Небось , и сами захотим позабавиться? Да и бабу надо попотчевать!
И не долго думая Митрич решился. Хотя он очень любил колбаску и дорожил всяким кусочком, но желание угостить на славу сироток пересилило все его соображения.
– Ладно!.. Отрежу всякому по кружочку и повешу на ниточке. И хлебца по ломтику отрежу, и тоже на елку. А для себя повешу бутылочку! И себе налью, и бабу угощу, и сироткам будет лакомство!
– Ай да Митрич ! – весело воскликнул старик, хлопнув себя обеими руками по бедрам. – Ай да затейник!
Как только стемнело, елку зажгли. Запахло топленым воском, смолою и зеленью. Всегда угрюмые и задумчивые, дети радостно закричали, глядя на огоньки. Глаза их оживились, личики зарумянились, и, когда Митрич велел им плясать вокруг елки, они, схватившись за руки, заскакали и зашумели. Смех, крики и говор оживили в первый раз эту мрачную комнату, где из года в год слышались только жалобы да слезы. Даже Аграфена в удивлении всплеснула руками, а Митрич , ликуя от всего сердца, прихлопывал в ладоши да покрикивал:
– Правильно, публика!.. Правильно!
Затем он взял гармонику и, наигрывая на все лады, подпевал:
Живы были мужики,
Росли грибы-рыжики, –
Хорошо, хорошо,
Хорошо – ста, хорошо!
– Ну, баба, теперь закусим! – сказал Митрич , кладя гармонику. – Публика, смирно!..
Любуясь елкой, он улыбался, подперев руками бока, и, глядя то на кусочки хлеба, висевшие на нитках, то на детей, то на кружки колбасы, наконец скомандовал:
– Публика! Подходи в очередь!
Снимая с елки по куску хлеба и колбасы, Митрич оделил всех детей, затем снял бутылку и вместе с Аграфеной выпил по рюмочке.
– Каков, баба, я-то? – спрашивал он, указывая на детей. – Погляди, ведь жуют сиротки-то! Жуют! Погляди, баба! Радуйся!
Затем опять взял гармонику и, позабыв свою старость, вместе с детьми пустился плясать, наигрывая и подпевая:
Хорошо, хорошо,
Хорошо-ста , хорошо!
Дети прыгали, весело визжали и кружились, и Митрич не отставал от них. Душа его переполнилась такою радостью, что он не помнил, бывал ли еще когда-нибудь в его жизни этакий праздник.
– Публика! – воскликнул он наконец. – Свечи догорают... Берите сами себе по конфетке, да и спать пора!
Дети радостно закричали и бросились к елке, а Митрич , умилившись чуть не до слез, шепнул Аграфене:
– Хорошо, баба!.. Прямо можно сказать правильно!..
Это был единственный светлый праздник в жизни переселенческих «Божьих детей». Елку Митрича никто из них не забудет!
Загрузка...
